«Музыка Скрябина»
Рецензия Юлия Энгеля на Девятое симфоническое собрание Московского отделения Императорского Русского музыкального общества 21 февраля 1909 года (ММС, оф 26103/30)
Всюду, где исполняются последние произведения Скрябина, – у нас, как и за границей, – они вызывают в музыкальном мире глубокое волнение. Одни восторгаются ими, другие негодуют, третьи недоумевают, но никто не остаётся спокойным. Уже это одно говорит об их необычайности. И действительно, в лице Скрябина перед нами один из замечательнейших талантов в современном искусстве. Талант болезненный, как и подобает нашему времени, но мощный, сам в себе цельный и единственный, оригинальный. И притом оригинальный совершенно независимо от связи своего творчества с философией. Связь эта и не может иметь в музыке такого коренного значения, как в других искусствах. Правда, и философия, и музыка суть обобщения, но оперируют они в различных плоскостях: одна даёт обобщённую мысль, другая – обобщённое чувство. Музыка, таким образом, может воплотить только основные типы настроения, а не логические умозаключения, хотя бы и приводящие к известному настроению, как к выводу.
Важно, конечно, знать и эту подземную работу мысли композитора, пробивающуюся в мире звуков ключом душевных переживаний и эмоций, ибо она многое может объяснить в его творчестве; но не может она ни усилить, ни ослабить чисто-художественную значительность музыкального воплощения этих переживаний и эмоций. Прекрасная философия может породить прекрасную музыку и наоборот. Оттого, говоря о музыке Скрябина, я буду исходить прежде всего из его композиций, а не их его философии, изложенной между прочим в интересной статье г. Шлёцера (в № 42-м Русских Ведомостей), хотя и смотрю на эту статью, как на автентичную самодекларацию композитора. (В этом же духе сделан и анализ исполненных в концерте сочинений Скрябина, напечатанных в программе).
Скрябин до сих пор писал или для оркестра (“Rêverie”, три симфонии, «Поэма экстаза»), или для фортепиано (больше 50 opus’ов: этюды, прелюдии, вальсы, мазурки, поэмы, сонаты и др.). Сочинения эти не дают ровной линии творчества, какая наблюдалась, например, у Шопена или Шумана, ярко определившихся почти с первых же своих произведений. Они говорят, наоборот, об эволюции, непрестанно развертывающейся и, конечно, не достигшей своего последнего этапа ещё и ныне. Теперешний Скрябин («Поэма экстаза», 5-я фортепианная соната, последние прелюдии и др.) иной, чем прежде. Но нельзя понять этого нового Скрябина, не зная старого, ибо первый глубоко связан со вторым, из него вылился. Я позволю себе поэтому повторить кое-что из того, что писал о Скрябине лет 7–8 тому назад.
Музыка Скрябина – продукт новейшего времени, живущего повышенно-напряжённой, беспокойной, нервной жизнью; искусство, оторвавшееся от здоровых и определённых настроений массы, от широкого, благоухающего простора полей, лесов и лугов. Город, четыре стены, утончённые и усложнённые настроения «верхних десяти тысяч» – вот область этого искусства. В этом отношении Скрябин тесно примыкает к Шопену, который является для него не только духовным родоначальником, но и первообразом в смысле формы и стиля (особенно в фортепианных сочинениях). Ещё ближе Скрябин (и именно в своих оркестровых произведениях) к Вагнеру, которого напоминает переплетающимся многоголосием своих партитур; хроматически-ползущими внетональными гармониями; непрерывной тягучестью движения, зависящей от того, что одновременно сочетаются и таким образом взаимно стирают острые углы друг друга множество различных ритмов, причём музыкальные знаки препинания (каденции) избегаются или замаскировываются; сочностью и густотой оркестровых красок, словом, – всем тем, чем так гениально пользовался творец «Парсифаля», чтобы унести слушателя в особый, неведомый до него мир «вне времени и пространства». Близость эта является, однако, следствием не прямого подражания, а внутреннего художественного родства творческих натур. И в последнем смысле Скрябина можно назвать первым русским настоящим, кровным вагнеристом. В музыке его нет и следа так называемого «русского склада». Какая-нибудь симфония Калинникова сама, всем существом своим, выдаёт страну, в которой она родилась на свет. Наоборот, симфония Скрябина именно об этом ничего вам не скажет. Слушая её, можно с таким же правом заподозрить на ней клеймо «Made in Germany», как и «Made in Russia» или какое-либо иное. Последнее обстоятельство, разумеется, нисколько не служит укором Скрябину; это – не недостаток и не заслуга, а просто оргианическое свойство его дарования.
Таков прежний Скрябин. Хотите из него получить нового? Сгустите сеть переплетающихся голосов так, чтобы каждая лиана обвилась вокруг другой до непроходимости девственного леса; изгоните консонанс и дайте диссонансу всевластно воспариться в мириадах старых и новых сочетаний; доведите хроматическую оргию пряных гармоний до кошмарных границ неуловимости, неведомых и Вагнеру; заставьте море оркестра переливать всё новыми оттенками звучностей, от страстных, нежных вздохов до потрясающего, прямо оглушающего массового рёва; уничтожьте каденции; смешайте тысячу ритмов и дайте парить над ними задыхающейся спазматической синкопе. Но этого мало. Подчините весь этот хаос какому-то железному закону, который трудно формулировать, но который чувствуется и, несомненно, существует; облеките это творчество, полное полубредовых сновидений в реальные художественные формы; утончите и усложните исконную растерзанность экстатических скрябинских настроений; теснее сомкните четыре стены; от «верхних десяти тысяч» поднимитесь до самых верхних десяти десятков или десяти сотен, – и тогда понемногу перед вами начнёт вырисовываться творческая физиономия нынешнего Скрябина, нового, ни на кого уже не похожего.
Слушая 5-ю фортепианную сонату этого нового Скрябина, которую в pendant к «Поэме экстаза» можно бы назвать сонатой «экстаза», уже не скажешь, как сказал Кюи про его первые, ранние сочинения: «Прекрасно! Но ведь это – сундук с украденными шопеновскими (или вагнеровскими) рукописями!» Во-первых, потому, что такого сундука во всём мире и украсть негде, как только у Скрябина, а, во-вторых, потому, что это вовсе и не прекрасно… Небывало смело, оригинально, может быть сильно, – да; но не прекрасно. Да и не может быть прекрасно искусство, в экстазе обнажённого надрыва так безоглядно нарушающее равновесие между своим содержанием и формой. Содержание (эмоция) раздавило здесь форму, и соната, несмотря на всю свою сложность, воспринимается больше как судорожная смена элементарных ритмических и динамических подъёмов и спаданий, чем как художественное сочетание высших музыкальных элементов: мелодии и гармонии. Странный результат, – невольно приводящий на память нечто подобное и в современной драме, поэзии и живописи (эффекты упрощённой до элементарности стилизации). Может быть, в конце концов, такое впечатление зависело отчасти и от несоответствия между огромной залой консерватории и глубоко-камерным, интимнейшим духом сонаты. Должен, однако, признаться, что и в малой зале, где мне пришлось слышать эту необычайную сонату от Мейчика, и в частном доме, где её играл сам Скрябин, сущность впечатления была та же.
Совершенно иное действие производит оркестровая «Поэма экстаза», к которой пятая соната относится, как сук к дереву или обертон к основному тону. Соната даже написана на отрывок из стихотворной «Поэмы экстаза» Скрябина же, которая сочинялась одновременно с музыкальной «Поэмой экстаза» и в которой, по словам самого композитора, он пытался дать адекватное выражение в слове тому, что параллельно создавал в звуках. Но о «Поэме экстаза» и третьей симфонии в следующий раз.
