Концерт А. Скрябина

Рецензия А. Горовица на концерт 28 ноября/11 декабря 1913 года в Харькове. Из газеты 30 ноября/13 декабря 1913 года (ММС, оф 26103/117).

Зал Дворянского собрания 28 ноября показался мне особенно нарядным по ставу публики, полной интереса к личности Скрябина; большинство пришло просто взглянуть и услышать в живых звуках того, кто первый в России явился столь смелым новатором, создавшими у нас новый тип композитора, промелькнувший на западе в огромном явлении Вагнера.

Хотя творчество Вагнера и Скрябина по своей внешней фактуре, по средствам, которыми они пользуются, кажется разнородным, чуждым друг другу, но, безусловно, они очень родственны; только для них жизнь, религия, творчество были нераздельны. Идея искусства, как религии, и, в свою очередь, религии, как чего-то, вмещающего в себя понятие искусства, проходит сквозь всю его музыку; она давала и не перестаёт давать импульс для более рельефных её воплощений, и та небывалая эволюция в творчестве, какую мы наблюдаем в Скрябине, есть следствие разрастающейся и всё более созревающей идеи, которая в своём апофеозе приведёт к мистерии.

Скрябин во всём кипучем котле модернизма стоит совершенно обособленно; его талант не растворяется в чужих влияниях, прогресс музыкального развития не налагает на него в своей общей массе никакого отпечатка; вдохновительная сила его идеи победоносно расширяет русло для творчества, идеализирующего её, – она создала новый музыкальный язык, новую эру в музыке. Когда мы слушаем поэтическое произведение на незнакомом иностранном языке, откуда мы захватываем смысл отдельных слов, нам понятных, – мы не можем уловить всей прелести этой поэзии, остающейся для нас скрытой; аналогичное явление мы встречаем в музыке Скрябина, к которой надо подойти постепенно, изучив раньше её язык, стиль, идею. Сравнивать музыку Скрябина с Регером, Штраусом, Дебюсси, Равелем, тем более Рахманиновым совершенно нельзя; если мы остановимся на Штраусе, то нетрудно заметить, что в нём живёт процесс измышления, который при ослабевающей силе не даёт столь рельефных новаторских выпадов, приводящих его, главным образом, к унисонирующей гармонии. Не применимо и сопоставление Скрябина с именами Дебюсси, Равеля, де-Северак, которые ведут своё начало от Мусоргского, стремясь к непосредственной выразительности и ограничиваясь отдельными описаниями в музыке человеческих переживаний в связи с настроением природы. В то же время Скрябин разветвляется скорее от Шопена и, главным образом, Листа; его сочинения находятся в тесной связи, являясь ветвями одного могучего ствола – одной и той же идеи, и только при полном её понимании можно уяснить себе его музыку. 

Ещё дальше находятся друг от друга Скрябин и Рахманинов. Творчество последнего – своеобразная разновидность того характера музыки, которая нам хорошо знакома; при всём своём сильном таланте он не создал эпохи, и личность Рахманинова, как композитора, вполне определилась. Этого нельзя сказать о Скрябине, который показал исключительную гармонию миросозерцания общего и музыкального; это музыкант-философ, и непрерывающийся рост его мыслей не даёт возможности выкристаллизироваться законченному, определённому мнению о нём.

Вот откуда исходит такая пестрота в суждениях о личности Скрябина, вот почему наряду с восторгом можно встретить недоумение, с искренним экстазом – критическую улыбку (конечно, необоснованную).

В «кулуарах» Дворянской залы антракты были посвящены живым дебатам публики, и прорезюмировать их было бы очень интересно, но к этому, конечно, не представилось никакой возможности; единственным критерием, по которому можно судить о впечатлении после музыки Скрябина является тот внешний успех, базируемый на шаблонном выражении своих чувств и аплодисментах; в этом отношении успех Скрябина огромный, так как каждая пьеса вызывала шумные одобрения, а в конце Скрябин был просто атакован публикой, заставившей его массу раз бисировать. Предположим приятную гипотезу, что его у нас поняли, и порадуемся развивающимся музыкальным вкусам и восприимчивости нашей публики…

Таким образом, Скрябин-композитор у нас вполне оценён, и нам остаётся сказать ещё о Скрябине-пианисте. Если существует аксиома, что композитор, будь он и пианист, является лучшим исполнителем своих сочинений, то ни у кого это не проявляется в такой определённой форме, как у Скрябина… Обыкновенно исполнение его произведений приводит к созданию одной их внешней оболочки, лишая их главной сущности. Он, можно сказать, единственный истолкователь своих тонких вдохновений; в его передаче не ускользает ни одна чёрточка, ни одно движение мысли, он наполняет свою игру их цельным содержанием.

 Мятежный дух, царящий в музыке Скрябина, требует в интерпретации его сочинений особенной «техники нервов», которая у него поразительно развита. Его игре чужда всякая механизация, он передаёт не только «тело», но и «душу» своих изысканных творений. Для этого он обладает исключительными средствами, выделяющими Скрябина из ряда всех современных пианистов; главное – это его глубокое понимание инструмента: такого совершенства во владении педалью мне не приходилось встречать ни в одном артисте. Мастерское пользование звуком даёт ему возможность создавать богатейшую смену фортепианных эффектов от бурных эпизодов до тончайшего pianissimo. Каждая из сыгранных прелюдий – это новая поэтическая страница, это новый запас женственного изящества; именно женственна-то по своей исключительной мягкости и поразительной грации; а сколько увлекательного вкуса и неподдельной кокетливости в очаровательных мазурках, так дивно сыгранных. Скрябин – интимный пианист, чуждающийся виртуозного блеска в своей игре; я предпочёл бы слушать его не на ярко освещённой эстраде в большой зале, а в гостиной, при слабом мерцании огонька; большинство его мелких произведений – поэма, ноктюрн, énigme, désir, этюд cis-moll, сыгранный вместо стоявшего в программе H-dur’ного, требуют интимности обстановки, которая дорисует поэтическую интерпретацию Скрябина. Его громадная бисерная техника даёт ему лёгкую возможность справиться с труднейшим для исполнения – его 3-ей сонатой, poème satanique, – и, конечно, она является у него лишь средством, а не целью. 

Глубоко художественная окраска в исполнении сонаты, тончайшая ажурная передача всех её порывов говорит ясно о проникновенности Скрябина-пианиста; нужно обладать исключительной натурой и искусством, чтобы так украсить рояль, создав в нём эхо своих поэтических чувств. Непривычные для публики новые гармонические сплетения под руками Скрябина теряли свою остроту новизны, и потому все более поздние opus’ы, несмотря на свою фактуру, не казались столь чуждыми, как можно было ждать при исполнении рядового пианиста. Среди массы бисовых пьес Скрябин сыграл прелюдию последних месяцев; её сверхсмелая гармония (с обычной точки зрения) не только удивила слушателей, но и вызвала шумные одобрения…

Пример этого концерта должен послужить толчком для дальнейшего знакомства с личностью Скрябина, а лучшим способом к этому служит его приезд к нам, и мы хотим надеяться, что в ближайшем будущем в своих турне Скрябин не обойдёт Харькова… А для нас такие концерты – истинный праздник…